Вчера Истинный Учитель Истины (то есть я) вернулся из медитации, занявшей месяц. Это не значит, что я хоть минуту просидел в красивой позе, воображая пляшущих синих мужчин. Напротив — я активно мотался по Восточному полушарию, вел полевые исследования, ссорился на диспутах, усиленно питался чем придётся и даже принял под конец участие в турнире по армреслингу, хотя и проиграл чемпиону.
Среди наших современников распространено загадочное убеждение, будто изучать Смысл Жизни — значит десантироваться с цистерной самбуки на безлюдный остров и там уютно квасить, глядя на закат. С подобным успехом можно изучать смысл слонов в Арктике — его там примерно столько же. Что ещё удивительнее — сама возможность Отдохнуть От Людей воспринимается беглецами как эксклюзивное наслаждение.
И вот тут есть над чем подумать: в течение тысячелетий отшельничество считалось самопосадкой на жёсткую диету, на лишение себя самого ценного — общества других людей. Сегодня та же репрессия к себе почему-то рассматривается как признак окончательно удавшейся жизни.
Налицо патология — не новая сама по себе, но в предыдущие века протекавшая бессимптомно. Если в примитивных обществах т.н. «коллективизм» обусловлен страхом перед клыкастыми буками внешнего мира — то в обществах, где развиты недотыкоммуникации (зарплата поступает на карточку, пиццу приносит смуглый офицант по вызову, а рабочие обязанности отправляются по интернету), поводов для животного коллективизма нет.
Поэтому у городского современника мы регулярно в неприкрытом виде наблюдаем то, что в дикие века драпировалось упомянутым животным коллективизмом. А именно — повальную обиду на равнодушие ближних с одновременной неспособностью их хоть немного любить самому. Патологию эту мы можем назвать «башенным принцессизмом» — в память о сказочных персонажах, ожидавших чего-то большого и чистого на безопасном расстоянии от реальности.
Башенный принцессизм лучше всего выражается в риторическом вопле: «А за что любить людей? Вот за что?! Они заливают сверху, кидают на зарплату, ленятся работать, не моются, жрут как свиньи, идиотски гогочут над остротами Петросяна и толкаются в метро, к тому же часть из них дикие таджики, которые, если что, равнодушно меня зарежут — а я их любить должен? У меня ещё башню не сорвало».
Отвечаю: вопрос подобным образом может ставить только тот, кому само понятие любви неизвестно.
Коротко говоря, друзья мои — если бы людей «было за что любить» — этот процесс 1) назывался бы не любовью и 2) описывался бы фон Хайеком, а не Пушкиным. «За что любить» — вопрос того же плана, что «за что дышать». Дышат не оттого, что воздух этого достоин, а потому что лёгкие есть.
Любовь в её истинном понимании — это свойство любящего, а вовсе не объекта любви. Способность любить означает, что её носитель — не вечный терпила, затолканный в метро и засмеянный Петросяном до полной беспомощности. А напротив — могучий источник всякой ситуации. Уверенный в том, что его естественное состояние — бить ключом, меняя прилегающий мир. Могучий человек так могуч, что способен беспричинно (или, вернее, с самим собой в качестве причины) заботиться о других, ибо его «я», фигурально говоря, простирается за пределы его собственной тушки и включает окрестности — порой до самых пределов вселенной.
Любовь — это воинствующая полноценность, и этим всё сказано.
Поэтому любящий просто не умеет жить в унынии и бессилии: для него признать, что он ничего не может изменить — столь же неестественно, как для Ивана Поддубного было отказаться поднести старушке сумку, потому что тяжёлая.
Та же «любовь», которую ищет в других жертва башенного принцессизма — есть нечто, импортированное, видимо, из компьютерных миров, сплошь населенных покорными юнитами. Любящий человек, с точки зрения больного эмоциона — это его собственный нерассуждающий юнит, которым никто другой не может сражаться. Достаточно внимательно прослушать дневной эфир любого радио — и мы услышим, какой любви взыскует нездоровый современник: с его точки зрения, любящий должен обо всём забыть, как гётевский лемур, ни о чём ином не думать, как маньяк, и слушаться своего пользователя, как Терминатор 2.
Всякое отклонение этого юнита от нерассуждающей покорности воспринимается при башенном принцессизме примерно как массовый намаз на московской улице — больной видит, что этот человек, которого он считал покорным — на самом деле таит в себе другие сверхценности. По меньшей мере равнодушные, а может быть — и враждебные к больному. А это угрожающе и вызывает желание надёжно отгородиться. Ибо себя больной полагает слишком маленьким и жалким, чтобы хоть в чём-то соревноваться с любой другой ценностью.
...Таким образом, мы можем с достаточной уверенностью предположить: кризис в любви, неодолимая тяга к самбуке на закате и прочий психический озноб от людей проистекает от неспортивного и малоподвижного во всех смыслах образа жизни. Человек, не меряющийся силами с мирозданием, рано или поздно дисквалифицируется до жирненького сыча (кстати, 90% хамящих в метро, подрезающих у перекрёстков и ленящихся на работе — это именно они, выдранные из своих вечно достраиваемых норок жестокой необходимостью трудиться).
Следовательно, средство от невыносимости людей также вполне очевидно. Достаточно всего лишь неустанно тренироваться, соревнуясь с миром во всех вообразимых достоинствах — и однажды вы сможете вынести ближних, даже если они ширококостные и сопротивляются.
