— А вот что мне делать? Я работаю на бессмысленной работе в отделе чегонибутинга тупорылой чегонибутинговой компании, в которой всем всё пофигу. Я прекрасно осознаю бесперспективность своей деятельности, но больше ничего не умею. А то, что умею, в нашей стране не нужно. Вы пишете всякие воодушевляющие тексты (кстати, что-то редко сейчас), но куда мне податься из моей конкретной ситуации, чтобы приносить пользу? Я уж не говорю, что мне на работе так выносят мозг, что не остаётся ни времени, ни сил на то, чтобы работать над собой. Да и непонятно, куда работать — везде же одно и то же... В конце концов, мне просто страшно что-либо менять. Просто страшно, понимаете?
Нарубив передо мной таким образом правды жизни, посетители обычно с удовлетворением откидываются в красном гостевом кресле и тянутся закурить. Как правило, не успевают — именно в этот момент их догоняет магический посох и начинается лечение.
На деле, если поскрести чудовищную испуганность среднестатистического современника (а скрести я умею) — откроются целые бездны хорошо вооружённого и отлично эшелонированного бесстрашия.
Это бесстрашие, собственно говоря, мастерски сливает единственный невосполнимый ресурс современника — драгоценный срок его драгоценной жизни — в пустое поблёскивающее никуда. Это от бесстрашия пациенты выстраивают парсеки алмазов одного цвета, или отсматривают килоурганты дурного телеэфира, или отслеживают теракоэльи дурацких цитат в своей ленте и успевают ещё отбывать полсотни пивочасов в дружеских компаниях ежемесячно. Кокетливо приговаривая, что им страшно что-либо менять.
На деле всё обстоит в точности наоборот: их проблема заключена не в страхе, а в его отсутствии.
Если бы им действительно было страшно — они для начала испугались бы самой реальной из всех угроз: пустого будущего. Не наполненного ничем грядущего, которое, может статься, и так поджидает нас за гранью земной жизни — но к которому преступно пытаться привыкнуть заранее.
Если бы они действительно боялись — то боялись бы не менять что-либо, а как раз не менять. Но по миру со скоростью оклахомского торнадо разносится специфический вид бесстрашия, который проф. Инъязов (кстати, недавно получивший орден Св. Януария за достижения в области лингвистики) зовёт «крабростью». Этот вид бесстрашия состоит в том, что подхвативший его норовит встать к настоящим угрозам бочком и отважно отмахиваться клешнями от всего, что пытается повернуть его лицом к ним. Ему кажется, что бояться менее страшных вещей правильнее и здоровее, чем более страшных— и поэтому он начинает до чёртиков бояться того, что чёртиков никак не заслуживает: с тем же успехом можно бегать по проезжей части, потому что на тротуаре маячит агрессивный пекинес.
За типичными примерами крабрости ходить недалеко — а многим вообще не нужно. Не боящиеся одиночества люди боятся, что им будет «больно рвать отношения», — и предпочитают уничтожать их без единого разрыва, закукливаясь понадёжнее в трёх шагах от любимых. Не боящиеся бессмысленной работы — боятся, что не найдут другой, которая позволит им проводить столько же времени в благодетельной планшетно-пивной анестезии, совершенно необходимой при такой бессмысленной работе. Не боящиеся разжиреть до самоотвращения в пагубном сожительстве с верными нямками, которые никогда не предадут, — боятся депрессии при отказе от нямок и чьего-то безвредного смешка на спортплощадке.
Крабрецы, образно говоря, бьются за освобождаемые в первом классе «Титаника» удобные места, боясь всей этой толкотни у шлюпок.
В менее запутанные эпохи крабрость именовалась потерей страха Божия — ощущения, вопреки современным заблуждениям, не имевшего ничего общего со страхом наказания. Страхом Божиим именовалось непрерывное ощущение реальности и невозможности спрятаться от неё, ощущение истинности жизни, протекающей сквозь человека — и трепет от того, что это чувство можно потерять, впав в какую-нибудь мутоту.
В наши дни, когда времяубийство перестало быть криминалом и стало отчего-то нормой — крабрость окончательно легализовалась и иногда даже игриво лицемерит, призывая перестать, наконец, бояться и прыгнуть с моста на резиночке. А то жизнь пройдёт, а ты так и не прыгнул ни разу.
...К сказанному остаётся добавить, что лечение крабрости следует начинать с простой вещи: возвращения нормального человеческого страха жизни. Только осознав, что жизнь находится прямо тут, несётся сквозь тебя, что между тобой и нею нет никакой шоколадницы, в которую можно занырнуть и отсидеться, и перепугавшись до одури — крабрец становится по-настоящему храбрым.
И начинает, наконец, превращаться обратно в человека. Который куда больше боится бессмысленной пустоты, чем неудачи. Камазов — больше, чем пекинесов. А бездействия — куда больше, чем ошибки.
